|
Иван Серафимович
Я люблю поговорить со стариками. Может быть потому, что ныне эта
категория граждан – исчезающая натура. Или потому, что вижу в них что-то цельное,
большое, истинное, то, что мы давно потеряли.
И им нравится со мной перекинуться парой слов. Вот и в тот день
в наш тир зашел старик, Иван Серафимович, как он представился. Впрочем, был он
каким-то опрятным, подтянутым, не по годам подвижным.
Оказалось, что он скоро отпразднует юбилей – восемьдесят.
Никогда бы не дал ему столько.
Он напомнил мне моего знакомого преподавателя по научному атеизму, тот же
хитроватый блеск в глазах, критическая усмешка, готовность произнести всем на
зло острую фразу.
Впрочем, здесь острое словцо, сопровождавшее каждый выстрел из
пневматической винтовки, было уж слишком острое. Сначала досадное соленое словцо
сопровождало промахи. Но затем стал он попадать все ближе к «яблочку».
Руки словно вспоминали какие-то отработанные и давно забытые
движения. И вот последний аккорд – десятка. Старик, а стрелял он без очков,
потер глаза и, довольный результатом и тем, что привлек внимание окружающих,
произнес еще пару словечек.
Но уже не глухих, досадливых, а звонко-торжествующих.
Я стоял рядом с ним, подбадривал его.
Быть может, именно поэтому он повернулся ко мне и вдруг тихонько,
скороговоркой проговорил:
- А ведь жить мне совсем не хочется…
- Как? Почему? – проговорил я, удивленный столь резкой переменой настроения.
Блеск в стариковских глазах стал каким-то жалостным.
- Я в армии служил, солдатом, потом сержантом, а потом офицером стал. Строили, в
стройбате было дело. Не поверишь, как одна семья. А ведь это стройбат. Но
дисциплина у нас была – во! - Старик поднял вверх большой палец. Его рука была
как-то не по-стариковски ухожена, бела.
- Аэродромы строили. А садились на эти аэродромы все «анты» да «яки»,
все из них ящики цинковые вынимали. С солдатами, понимаешь? Все время. Это ведь
афганская война была. Дай вспомню, когда это было… В шестьдесят восьмом?
Семидесятом?
Я хотел было возразить, что афганская война случилась десятью
годами позже. Но разве столь важна дата. Эти ящики шли и идут непрестанным
потоком…
- Вот я уважаю, у кого семья, кто один за одного вступается. –
начал старик новую тему. - Держится один за одного. У твоих родителей сколько
вас? Один? Нас вот у матери одиннадцать было. И лупила нас ремнем, висел у нас в
доме ремень слева от двери. Знаешь, таким корову связывают, когда доят. Знаешь?
- Разумеется, знаю, - усмехнулся я. Старик не заметил иронии и
продолжал.
- Мать ведь просто так не лупит. За дело только. Так? И мы старались вместе. В
войну мне тринадцать было, мы поля колхозные копали. Мать, я, братья и сестры
мои. А поля-то…
Вот как от сюда до то-о-й стены, видите? – старик опять поднял
ухоженную руку. - А брат мой старший в педучилище ходил из деревни, за двадцать
восемь верст. Закончил! В шестнадцать уже учителем стал, раньше все семь классов
кончали, а он десять. В шесть лет в школу пошел. А потом пединститут Герцена
закончил, заочный! – старик торжествующе-звонко произнес последнее слово.
- В семье друг за дружку нас приучили держаться. Через это я и
из армии уволился. Письмо родители прислали, старые, помощь нужна. Я написал,
чтоб прислали письмо из собеса, что иждивенцы они, без помощи моей никак.
Наш комбат вызвал меня, обругал. Мы все знали, что он ругает
только самых любимых солдат и офицеров. Уговаривал остаться, говорил, что горько
пожалею, если из армии уйду. Но что он мог сделать, комиссия военкоматовская все
решила.
- К чему я все это, - задумался старик. – Да вот, женился я, сын
родился… И все говорят мне: ангина да ангина. Я и жене говорю, что, сколько
можно ангиной болеть. Ангина… Вот я решил, сказал жене, что в Свердловск еду, в
госпиталь…
Я понял, наконец, что сын заболел в армии и родителям долго не говорили, что же
случилось.
- Я вот приехал в Свердловск в госпиталь. Что же они с ним сделали… Что же можно
с человеком сотворить за год… Я вот два года служил, три, ничего… - глаза
старика заблестели, голос задрожал, но он не плакал. – Я к нему вошел, а он
узнает – не узнает, отца-то. Еле забрал его оттуда. Врач госпиталя долго не
соглашался отдать, потом сжалился, подмахнул бумагу.
- И что же теперь с сыном?
- Первая группа. Заторможенность внутренних органов. Понимаешь, что это такое?
Это когда не понимает ничего. А ведь я его в армию отдавал… Молодой, красивый,
как ты. Высокий! Вот какой! – старик поднял над моей головой белую руку. – И я
все никак понять не мог, как же так. Как такое произошло.
Много лет спустя я на заводе работал. Мне один работяга объяснил,
что все очень просто. Просто взяли его вот так, - старик крепко для своих лет
взял меня за плечи, - и ударили головой и спиной об стену. И потом таким станешь
легко. На севере он служил в лагере, тюремщиков они там охраняли…
- И ведь бабы ему не надо, не понимает, – голос старика снова
задрожал, но он опять сдержался. Он добавил бранное слово, но как какой-то
ненужный довесок к фразе. И взглянул как-то извиняясь. Во всем рассказе он не
произнес ни одного ругательства.
Словно по-офицерски делал доклад, стремясь в нескольких фразах
донести главное. В краткой беседе старался высказаться, не веря, что его
дослушают до конца.
- Я вот до сих пор работаю, меня ценят, - снова голос старика
стал молодцеватым, – я для себя работаю и для сына. Жена умерла уже, но у нее
сын. Я ее с сыном взял. У него тоже сын, внук, стало быть. Я ему все говорю,
учись, институт. Чтоб тебя не забрали в армию.
В тир вошла молодая, дорого одетая женщина с ребенком. Мы вдруг
оба поняли, что разговор наш стал лишним, ненужным. Я сказал старику дежурную
фразу.
- Все равно надо жить. Держитесь.
Он улыбнулся, словно зная что-то такое, что пока скрыто от меня,
но что я обязательно узнаю. Когда-нибудь, потом. Приветливо махнул рукой и вышел
из тира.
Константин Ерофеев
|
